Снится наводнение в Москве - а скорее даже просто всемирный потоп. Ливень, вода поднимается необычайно быстро, и вот волны уже бьют в окна десятого этажа. А мы сидим себе, и пьем спокойно чай, не обращая внимания, что рамы текут, на полу лужи и бежать, по сути, уже некуда.
Действительно, если уж встречать конец света, то именно так - в хорошей компании и под плюшки.

Доброе утро, Вьетнам.

Любые попытки отступить от того, что считаешь правильным и повести себя так, как тебе предлагают другие, вызывают дискомфорт настолько страшный, что это даже радует - видимо дорога, которой я сейчас иду, все-таки ведет в правильном направлении.

От работы слегка мутит, денег нет, осень лоскутным одеялом укрыла всю Москву, и мне бы гулять еще не слишком холодными вечерами, но опять не срастается.
Физиономия без обычной эмо-челки смотрится внезапно серьезнее и строже, глаза посветлели еще сильнее, летние веснушки сошли окончательно - лицо в зеркале теперь непривычно взрослое, да и слава Богу - хоть за школьницу в метро прекратили принимать.
Все, как обычно, хорошо, и слегка уныло, ночами снятся трамваи и Питер, я просыпаюсь, наливаю себе чая с ромом и стараюсь думать о мире как о светлом и уютном месте, но получается далеко не всегда.

В Черногории красиво. В Черногории синее-синее, прозрачное, теплое море. В Черногории горы, как расшитое зелеными нитями смятое покрывало - оливы, сосны, разнотравье. Пахнет нагретой солнцем хвоей, и в какие-то моменты ловишь себя на том, что дышишь жадно, захлебываясь, словно боясь упустить хоть одну молекулу этого чудесного воздуха.
На этом достоинства Черногории в моих глазах исчерпываются. Пожалуй, это первая страна, которая ничем не зацепила - при всей своей экологичности и распрекрасной природе.
Отпуск получился ужасающе унылым и закончился соответственно - громадной африканской маской черного дерева, упавшей на мою многострадальную голову со шкафа без какого бы то ни было чужого участия. Теперь жду в себе пробуждения склонности к общению с ориша и духами предков.
А в Москве все-таки хорошо. На город наползает осень, и даже привычная суета кажется необременительной и приятной. При всех недостатках, проблемах, расстройствах, возвращаешься, и чувствуешь, что вот он, дом - и не отнять ничего, и не прибавить.

Вчера открыла сезон яблочных пирогов. Урожай в этом году обилен, и еще как минимум два-три месяца пироги, кексы, джемы и прочие вкусности из яблок в нашем доме не переведутся. И это - повод для маленькой персональной радости, потому что запах яблок для меня - с самого раннего детства запах уюта и счастья.

Луна сегодня непривычно большая и сильнее всего походит на ломтик сыра. Возвращаюсь с работы; она маячит прямо по курсу - а есть-то хочется, и я послушно следую за ней.
Такое ощущение, будто меня пытаются приманить на небесный эмменталь.

Ночью идет дождь.
Четыре утра, дробный стук по откосам - слишком громко, чтобы баюкать, слишком тихо, чтобы окончательно разбудить. Я все-таки встаю. С балкона тянет сыростью, капли разбиваются о ладонь, в доме напротив не горит ни одна лампа, и мир за пределами оконной рамы кажется эфемерным. В такие минуты хорошо представлять, что где-то там, за стеной воды, за границами видимого пространства, кто-то (на соседней улице ли, в другом измерении - не важно) также скучает, вглядываясь во влажную темноту и думая о тебе.

В выключенном телевизоре отражается окно, и ракурс такой, что видно только верхние этажи домов и много-много очень голубого неба.
Кажется, кто-то ведет телепередачу из другого измерения.

немного любимого из Мандельштама
Воздух пасмурный влажен и гулок;
Хорошо и не страшно в лесу.
Легкий крест одиноких прогулок
Я покорно опять понесу.

И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьется упрек,--
Я участвую в сумрачной жизни,
Где один к одному одинок!

Выстрел грянул. Над озером сонным
Крылья уток теперь тяжелы.
И двойным бытием отраженным
Одурманены сосен стволы.

Небо тусклое с отсветом странным --
Мировая туманная боль --
О, позволь мне быть также туманным
И тебя не любить мне позволь.

1911, 28 августа 1935

Я вздрагиваю от холода --
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото --
Приказывает мне петь.

Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь,
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!

Так вот она -- настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!

Что, если, вздрогнув неправильно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной
Достанет меня звезда?

1912, 1937

Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.

Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
В медленном водовороте тяжелые нежные розы,
Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела!

Март 1920

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина -- дремучий лес Тайгета,
Их пища -- время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок --
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Ноябрь 1920

За то, что я руки твои не сумел удержать,
За то, что я предал соленые нежные губы,
Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.
Как я ненавижу пахучие древние срубы!

Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,
Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,
Никак не уляжется крови сухая возня,
И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.

Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел?
Зачем преждевременно я от тебя оторвался?
Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,
Еще в древесину горячий топор не врезался.

Прозрачной слезой на стенах проступила смола,
И чувствует город свои деревянные ребра,
Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,
И трижды приснился мужьям соблазнительный образ.

Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.
И падают стрелы сухим деревянным дождем,
И стрелы другие растут на земле, как орешник.

Последней звезды безболезненно гаснет укол,
И серою ласточкой утро в окно постучится,
И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,
На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.

Ноябрь 1920